Время от времени я подходил к телу Шань Шаня, чтобы перевернуть его на другой бок. Вначале меня беспокоила ещё возможность глинистой массы залепить ноздри клюва, хотя мы с наставником старались предусмотреть такую опасность и тщательно переложили пространство вокруг них соломенным жгутом. Когда же, по моим расчётам глиняный панцирь достаточно затвердел, чтобы сохранять форму, на смену этим страхам пришли другие.
Выдержит ли тело Шань Шаня длительную разлуку с душой, которая покинула его, нырнув в источник изначальной жизни, и найдёт ли путешественница обратную дорогу?
Наставник успокаивал меня, уверяя, что существам, лишённым такой логической манеры мыслить, как у меня, гораздо легче находить наилучшие решения в трудных ситуациях. Мы сделали всё необходимое и теперь настал черёд тела Шань Шаня выполнить свою часть действий. Он посоветовал не слишком вмешиваться в энергетические процессы, текущие сейчас естественным образом в теле Шань Шаня, чтобы не нарушить создающееся там равновесие.
Конечно, опыт учителя, его знания в лечении болезней вселяли уверенность в успехе, но червячок сомнений и стремление предусмотреть все трудности мешали отстраниться и заняться чем-то другим. Всё же, невзирая на такую опеку с моей стороны, сильная натура Шань Шаня справлялась со сложностями восстановления повреждённых участков глаз. Мы с наставником восхищённо смотрели на изменение течения энергии в его голове, на исчезновение плёнок застывшей энергии в глазных впадинах и на оживление связей глазных яблок, принятых телом, с мозгом.
Следующим вечером, когда мы с наставником развели на вершине горы над монастырём небольшой костёр и, подкладывая в него коренья разных растений, он объяснял мне, как нужно беседовать с огнём, дымом, искрами и угольками, прибежал обеспокоенный брат, бывший на кухне. Извиняясь за вторжение, он встревожено сказал, что Шань Шань бьёт лапами, пытаясь изменить положение и освободиться.
Учитель прервал занятие, отправив меня посмотреть, что случилось и помочь соколу. Я помчался вниз по кратчайшему пути, то есть напрямик, почти катясь кубарем по обрывистому склону. Хорошо, что эта дорога была мне знакома до мельчайших деталей потому, что на двух участках её надо было прыгать на стволы деревьев, растущих ниже, и было важно схватиться за нужные ветви, иначе было бы невозможно удержаться. Зато, учитель только двинулся в обратный путь, сопровождаемый братом, когда я уже спрыгнул на террасу, немного напугав одного из братьев, проходившего по ней.
Ворвавшись на кухню, чем заставил вскрикнуть от неожиданности брата, занимавшегося приготовлением ужина, я обнаружил Шань Шаня запутавшимся в кусках ткани, которые он безуспешно пытался сбросить. Взяв его в ладони, успокоив потоком энергии, шепча ему какие-то слова, я начал освобождать тело и крылья от стесняющих полос материи. Узнав меня, он перестал сопротивляться и успокоился.
Наставник вошёл на кухню в момент, когда Шань Шань был избавлен от материи, листьев, глиняной корочки и, оставаясь в моих руках, крутил головой, сохраняющей последнюю повязку, во все стороны. Он остановил моё движение избавить кречета от этой защиты глаз, сказав, что ещё очень рано открывать глаза и лишать неокрепший орган защиты.
Настоятель взял у меня Шань Шаня и понёс к выходу. Мы пришли в одну из пустующих комнат в глубине монастыря, в которой нет окон и, если не зажечь огонь, то царит кромешная темнота.
«Ты зря снял глиняный покров с головы Шаши. Сейчас, когда процесс заживления развился очень бурно, его глаза будут зудеться внутри и естественной реакцией на это у него будет желание почесать лапой голову. Ткани глаз только ещё слились вместе и не окрепли, значит нужно придумать что-то, не позволяющее нарушить восстанавливающиеся связи. Твёрдая корка засохшей глины прекрасно выполнила бы эту задачу.
Совет на будущее – старайся полностью использовать созданное тобой ранее. Легче сохранить, чем создавать заново».
Моя радость и нетерпение испарились перед осознанием нависшей опасности. Некоторое время мы хранили молчание, стараясь найти лучшее решение создавшейся проблемы, пока учитель не прервал его, попросив меня принести с кухни насест Шань Шаня и оставленные верёвочки, которыми мы фиксировали повязки.
Стряхнув с себя необходимость думать, я бросился выполнять задание. Через тридцать два, ускоренных бегом, биения сердца, я вернулся и положил перед наставником требуемые вещи.
Отдав мне Шань Шаня, наставник установил насест в дальнем углу комнаты, проверил крепость шеста, а, затем, взяв принесённые мной тесёмки, обвязал ими каждую ногу Шань Шаня, оставив, от обоих узлов, длинные свободные части. Поставив лапы сокола на шест, который они немедленно охватили когтями, он сделал петлю вокруг палки, завязав концы каждой тесьмы. Ноги Шань Шаня оказались привязаны к насесту, но, в то же время, были способны перемещаться по нему. Ограничение касалось только высоты поднятия лап – можно было приподнять лапу только на уровень живота.
«Тебе придётся почаще наведываться сюда, чтобы проверять верёвочки, потому что Шаша, наверняка, предпримет попытки разорвать клювом мешающие оковы. Особенно он будет стараться в течение завтрашнего дня, когда зуд будет особенно невыносим».
Пообещав себе не совершать больше глупостей и неосторожностей, я бдительно следил за малейшими попытками страдающего друга облегчить свою участь, пока не нашёл способ делать это без риска для глаз. Внутри его глазных впадин я стал вращать смерчики очень плотной энергии, жёстко пронизывающей нуждающиеся в массаже ткани.
Шань настороженно и заворожено вслушивался в то, что творилось у него в голове, успокоился и даже чуть слышно ворковал что-то иногда.
Так прошло три дня постоянной энергетической работы, прерываемой только на время еды и коротких промежутков сна. Наставник освободил меня на это время от занятий, требующих напряжения и сосредоточения внимания на что-то иное.
Когда светило солнце, я садился на краю террасы, подставив его лучам лицо и посылал часть их животворного тепла в голову Шань Шаня, продолжающего оставаться во мраке комнаты.
Наконец, настал момент, когда наставник позвал меня, чтобы произвести завершающую часть операции.
Была глубокая ночь, небо покрыто слоем облаков, сквозь который не пробивалось ни малейшей искорки света звёзд и луны. Мы принесли Шань Шаня на кухню, освободив его ноги от надоевших верёвок, посадили на насест и развязали ему глаза. Труднее всего в этом действии было усмирить его нетерпение быть свободным. Он принялся хлопать крыльями, кричать и расхаживать по шесту с одного конца в другой.
Едва только показалась серая полоска рождающегося утра над восточным устьем долины, проявляющая смутные контуры предметов, окружающих нас, Щань Шань закричал совсем по-другому – радостно, властно и, в то же время, жалобно.
Надеясь, что правильно поняли высказанное требование, мы с наставником вынесли сокола на террасу, наполненную свежим утренним ветром. Шань Шань застыл в каком-то внутреннем экстазе, впитывая струи омывающего его потока. Было ощущение, что он пропитывается песней свободы, принесённой издалека вольным течением воздуха, его тело начинает петь свою песню, дикую, варварскую, постепенно трансформирующуюся в мощный гимн радости, ликования и обретения себя.
Вдруг он распахнул крылья и скользнул в тёмную ещё расщелину пропасти. Не шевеля крыльями, словно осколок ночных теней, кречет заскользил, в беззвучном парение, удаляясь прочь от монастыря.
Я открыл было рот, чтобы окликнуть его, моё тело, по привычке, чуть было не сигануло с террасы вниз, следом за ним, чтобы окунуться в, ставшее таким привычно родным, ощущение полёта. Но учитель был начеку, удержав меня за руку и заставив отрезвиться, осознать, что я нахожусь в своём теле и, вместо широких пластин узорчатых крыльев, на руках у меня развеваются на ветру только куцые обрывки ткани.
Хорош бы был полёт, ничего не скажешь!
Когда я, в воображаемой картине, звучно шмякнулся на сырой берег, вечно спешащего куда-то далеко внизу, под монастырём, потока, сокол уже исчез из виду, затерявшись в сонме других теней, оставленных ночью.
«Твоё желание воплотилось, Лань. Сначала ты вернул Шаше желание жить, а теперь – желание быть счастливым. Почему же тогда нам с тобой так грустно? Будто радость улетела вместе с ним, уступая место боли потери».
Мы долго стояли, молча, напряжённо вслушиваясь в пробуждающийся птичий гомон, всматриваясь в утреннее небо, меняющее цвет, останавливая внимание на клочках белых облаков, напоминающих белизной величественную птицу, вошедшую на краткий миг в нашу жизнь и, словно неуловимая тень, исчезнувшую из неё.